А Дипольд снова… нет, не рубил уже. Рубить по тугим моткам длинной цепи, по сплошным железным звеньям в несколько слоев – только тупить клинок понапрасну. Теперь пфальцграф колол. Находил щель в цепной обмотке неведомого существа из плоти и металла, связанного, запеленатого в железо, соединенного с Гердой проклятыми трубками. Вставлял в щель острие трофейного меча. И – наваливался всем телом. И – всаживал по самую рукоять. В кокон. В урчащую, шевелящуюся, колышущуюся под цепями массу.

Клинок тяжко, со скрежетом входил туда, где топорщилась металлическая чешуя. Но все же продавливал, проламывал крепкую оболочку. Там же, где была лишь плоть, меч проваливался под цепь легко, почти не встречая сопротивления.

Неведомое существо в цепях билось, дергалось и – умирало. Беззвучно. Без крика. Без рыка. Без стона.

А дверь снаружи все рубили. И все не могли прорубить.

Истыканный, исколотый, обмотанный цепями неведомый монстр не сразу, не скоро, но все же затих. Со стола, обитого металлом, лилось… Из многих ран – глубоких, на всю длину клинка. Кровь не кровь, грязь не грязь. Что-то среднее. Из продырявленного кокона валили новые клубы зловонного дыма и пара, окутывая труп того, кого пфальцграф так и не смог толком разглядеть за цепными звеньями внахлест.

Дипольд подступил к Герде. Бедная-бедная Герда! Бедная, несчастная…

Искаженное лицо, беззвучные стенания.

Снова в ход идет меч. В три взмаха он освободил девушку от колдовских трубок, тянущихся к ее распахнутому чреву и выходящих из чрева. Окончательно отделил, отсек Герду и от затихшего насоса. И от сдохшей твари в цепях.

Из этих трубок, из Герды тоже хлынуло. Засочилось. Закапало. И кровь, и иное. Неведомые растворы, эликсиры. Ничего, не беда. Надо будет – заткнем. Перевяжем. Перетянем. Но что-то подсказывало Дипольду – не надо. Надо – наоборот. А раз так – значит, выльем, вытянем, выдавим всю дрянь, которой мерзавец Лебиус накачал несчастную Герду…

Это-то сделаем. Это-то можно. А вот как освободить руки и ноги пленницы? Дипольд растерянно посмотрел на стену, на два голых, гладких, цельных камня, в которые уходили, не оставляя ни следа, ни трещинки, ни щербинки, запястья и – на добрую треть – предплечья Герды. Посмотрел на огромную, обтесанную, потертую плиту пола, в которой, как в воде, как в болотной жиже, утонули, увязли, скрылись бесследно ступни и голени девушки.

Как вытащить, как извлечь из камня ее руки и ноги? А никак!

Здесь Дипольд был бессилен. С этим он поделать ничего не мог. Разве что отсечь…

Свистела и сипела дыра в гортани Герды. Поврежденные голосовые связки без толку гоняли воздух. На перекошенном лице дочери нидербургского бург-графа – испуг. И мольба. Немая мольба.

Герда, напрягшись всем телом, хрипела. Что-то силилась сказать, о чем-то попросить. Но лишь дергались искривленные бледные губы и лишь брызгала слюна с кровью.

Но все же Дипольд понял ее без слов.

Нетрудно было понять.

Она смотрела ему в лицо. И на его мечи. И на его лицо. И снова косилась на мечи.

Умоляющий взгляд. Глаза, полные слез. Да, Дипольд прекрасно понимал, о чем его сейчас просят. О смерти… А о чем еще можно просить в таком (руки-ноги в камне, чрево, утыканное обрубками трубок, как еж иглами, нараспашку) положении? Что ж, он выполнит просьбу благородной Герды-Без-Изъяна. Он избавит ее… Он поможет ей…

Как Мартину. Как прочим узникам Альфреда Чернокнижника.

Дипольд поднял клинок – перепачканный, в разноцветных разводах. Острие меча коснулось нежной кожи. Над распоротым животом. Под левой грудью девушки.

Она тоже поняла. Поняла, что он ее понял.

Но – нет благодарности.

Но глаза Герды переполняет страх.

Но на лице – гримаса ужаса. Растущего ужаса.

Голова девушки судорожно мотнулась. Туда, сюда. Вправо, влево. В протестующем жесте.

Дипольд видел это. Сквозь кровавую пелену, затмевающую глаза и разум. Сквозь пелену клубящейся в мастератории разноцветной магической взвеси.

Хрип Герды стал сильнее, отчаяннее. Но дым и пар, заполнившие мастераторию, глушили любые звуки. И клокочущая ненависть к маркграфу, к магиеру, ко всей Оберландмарке, ненависть и страстное желание помочь Герде заглушали эти хрипы тоже. Ненависть и желание помочь стояли ватой в ушах.

А голова девушки все моталась. И слезы – ручьями из распахнутых глаз.

Что ж, это понятно, это ничего. Бывает…

Смерть – такая гостья, что устрашит любого. В последний момент, на краю могилы, когда все вот-вот оборвется, многих покидает решимость. А женщины – они особенно слабы и непостоянны. Видимо, страх перед небытием все же овладел Гердой.

Бывает…

Но разве это меняет хоть что-то?

Поддавшись минутной слабости, бедняжка хочет отказаться от того, о чем только что сама молила. Но если послушать ее сейчас, если оставить жить, здесь… так… если обречь на невиданные страдания… Жалеть о несовершенном тогда будут и она, и он. Значит – нет, значит, нельзя слушать.

Пусть сейчас Герда спасовала, пусть дала слабину. Сломленной чудовищными пытками девушке можно. Позволительно. Но тем тверже должна быть рука, дающая ей избавление. И вместе с тем отнимающая у врага нужную ему пленницу. Ведь зачем-то Герда еще нужна магиеру и маркграфу. Раз ее так… раз над ней так…

А он, Дипольд Славный, сорвет этот жуткий опыт. И одним темным экспериментом будет меньше. И одной спасенной – больше.

ГЛАВА 50

Дипольд поцеловал хрипящую, дергающуюся из стороны в сторону голову с разметанными волосами. Не очень хотелось целовать ТАКОЕ, сказать по правде, но нужно… Успокоить. Утешить. Если получится. А если нет… Все равно – нужно.

– Не волнуйся, Герда. Скоро все кончится. Уже скоро. Сейчас кончится. Прямо сейчас. Это все, Герда, все, что я могу тебе дать. И чем могу помочь. Пр-р…

Клинок легко вошел меж ребер. Слева. Девушка дернулась. Колыхнулась высокая грудь. Хрип оборвался. Влажные невероятно большие глаза наполнились болью. Одной только болью. И ничем более.

– …р-р-рости.

И так же легко острие меча вышло из спины. Под левой лопаткой где-то. Уткнулось окровавленным концом в камень.

– Прости, – Дипольд выдернул клинок.

Крови почти не было. Мало было крови.

Маркграфу… мракграфу… проклятому Чернокнижнику бедняжка уже не достанется. И Лебиусу ее больше не мучить. Так разве неправильно?

Пр-р-равильно. Все правильно!

Истерзанное тело Герды безжизненно обвисло. Руки и ноги, погруженные в камень, удерживали его в нелепом, недостойном благородной дамы положении. Что ж, за это кому-то предстоит поплатиться.

Пфальцграф вернулся к двери мастератории. Убийство – вынужденное, необходимое, конечно же, убийство Герды – множило его ярость и ненависть. Хотелось убивать еще. Безумно хотелось. Но вместе с боевым пылом и жаждой крови, от которой полнился, наливался силой и дрожал каждый мускул, приходило и холодное успокоение. И трезвый расчет. Ярость и ненависть, как понял Дипольд, тоже бывают холодными и трезвыми.

После смерти Герды словно щелкнуло что-то, прояснилось будто что-то в голове. Мысли не скакали больше неуправляемым табуном кроваво-красных коней, не текли бурным и невнятным потоком багряного цвета. Мысли стали ясными, четкими.

Дельными.

Дипольд теперь совсем иначе видел все, что его окружало.

Во-первых, дверь… Которую рубит, рубит и никак не может прорубить чья-то алебарда. Нет, рано или поздно она, конечно, одолеет неподатливое дерево. Но дверной проем узок, низок и тесен. Некоторое время такой проход можно без особого труда оборонять в одиночку. Тем более с двумя мечами в умелых руках.

Если встать у самой двери, но с таким расчетом, чтобы хватало места для замаха, для удара – разящего, смертельного. Если занять удобную, заведомо выигрышную позицию и рубить, колоть каждого, кто попытается прорваться. Одного за другим рубить и колоть. Потому что входить в мастераторию можно только по одному.